– Прости, князь, что разбудил среди ночи… Великое горе обрушилось на землю Русскую. Татары взяли Рязань.

Гридница застыла, потом зашумела.

– Кто весть принес? – раздался резкий голос боярина Вырды.

– Купцы рязанские, – хмуро ответил Сеча. – На пятый день пала. Антихристы ее дотла сожгли. На Коломну двинулись…

Заговорил Бразд – невысокий суховатый боярин, казавшийся старше своих лет.

– Зря ты нас пугаешь, воевода. Рязань-то далече. Ну, пожгли. До нас искры не долетят. Чего нам бояться? Пусть на Коломну идут. Глядишь, там им шеи и сломают.

Разом в поддержку заговорили несколько человек, но тут же умолкли, заметив, что большая часть гридницы настроена по-иному. Князь Василий сидел спокойно, наблюдая за людьми. А те, понурив головы, о чем-то думали. Воевода чувствовал, что многие, заслышав о десятине, прикидывают.

– Что молчите, други? – обвел он всех взглядом.

– А что говорить-то… – поднялся князь Всеволод, далекий родственник козельских князей по Великой черниговской княгине. Он потеребил короткую бороденку. – Я так думаю: татары не хотят воевать, раз десятину просят. Дураки были рязанцы, что не отдали, – заключил он и, ни на кого не глядя, сел.

– Эх ты! – вскочил боярин Авдей. Толстое, всегда добродушное лицо приобрело злое выражение. Он провел пухлой ладонью по вспотевшей лысине. – Сам-то ты, князь, безземельный, потому чужое легко раздаешь. Ишь, сыскался тут! «Дураки»! – передразнил Авдей князя Всеволода. – Татарам отдай палец, они и руку отхватят! – Дыхание со свистом вырывалось из его вздымавшейся груди.

Поднялся дружинник. Многочисленные шрамы на его лице говорили о боевой жизни воина.

– Добро, оно дело наживное. А вдруг им землица наша понадобится? По мне, так лучше в сыру землю лечь, чем ее, матушку, ворогу отдать, – дружинник сел.

– Зачем лишнюю кровь проливать? Прав князь, – заговорил боярин, сидевший рядом с Авдеем. Его скуластое лицо в отсвете свечей казалось бронзовым и от этого суровым. – Рязань цела осталась бы, отдай они запрошенное. Коли дело до нас дойдет, думаю, надо согласиться, – он замолк и, зябко ежась, спрятал голову в высокий воротник кафтана.

Больше никто не захотел подниматься. Воцарилась тишина. Люди только что начали осознавать опасность, которая, словно далекое облако, зародившееся над сенью лесов, медленно нарастая, двигалось на них, грозя разразиться ливнем.

Настал черед говорить воеводе – самому уважаемому, самому авторитетному воину, слава о котором разлеталась во все стороны земли Русской. Люди верили, надеялись на него. И до сих пор он их надежду и веру не подводил.

По обыкновению кашлянув, воевода заговорил тихим низким голосом:

– Князь, други мои дорогие! Вижу, одни готовы тряхнуть судьбиной, другие – стоять насмерть. Други! Татары давно глядят на закат. Они прибрали к рукам далекий Яик, прогнав саксинов, половцев. Но, не насытившись этим куском, повернули конец на Великий Булгар. Воевали и их. Не просто пришли татары и на Русь. Ворогов давно зовет блеск злата наших городов. Пала Рязань. Кровавый пир начался. Кто на очереди? Где еще застучат копыта татарских лошадей? И рязанцы поступили правильно – десятина не спасла бы их. Думаю, надо укреплять Козельск: нарастить стены, расширить ров. Готовить оружие, продовольствие. Купцы толковали про какие-то диковинные машины, которые дробят стены… Неплохо бы взглянуть, как они работают и как их можно обезвредить. Трудное это дело, опасное. Тут и хитрость нужна, и сметка. Ехать надо к ним…

Гридница тихонько ахнула. Не смутившись, Сеча продолжал:

– Да, ехать или идти! Главное – быть там, и как можно скорее. Заодно посмотреть, что это стало за воинство, как строит свои сражения. А повезет – и путь их дальнейший выведать. Думаю, Топорка снарядить можно, – воевода глянул прямо в лицо князя.

– Топорка! Да ведь верно, он же монгол! – глаза боярина Роговича блестели, лицо сияло.

– А вдруг уйдет? – с сомнением спросил кто-то.

– Уйдет? Топорок-то? Да вы что, братцы! – вскочил Трувор. – Да сколько раз я с ним половцев гонял! Друг он надежный!

– Он и мне говорил, – поддержал его Тимофей, высокий, статный дружинник, – что мы, русы, стали для него братьями.

– Да, своим стал у нас Топорок. А семья какая! Жена русская, а смотри, как ладно живут!

– Точно, деток-то наладили сколько, – раздался смешливый голос. Многие засмеялись.

– Но одного Топорка посылать нельзя, – заметил воевода. – Всякое может случиться. Да и дороги он не знает.

– Правильно, – поддержал Рогович.

– Кого? – спросил Сеча, потеплевшими глазами глядя на боярина.

Поднялся князь Всеволод.

– Думаю, для этого подойдет… – Он помедлил – и решительно докончил: – Аскольд!

– Аскольд! – изумилась гридница.

Даже у суровых дружинников, не раз смотревших смерти в лицо, и то дрогнули зачерствелые сердца. Аскольд! Воеводин сын! Единственный! Больше нет у воеводы никого близкого, это все, что оставила ему судьба от длинной, суровой, тягостной жизни. А потому сын для воеводы был самым дорогим существом.

На Андрея Сечу страшно было смотреть. Он весь ссутулился, словно на плечи навалили непосильный груз, лицо стало безжизненным. Он поднялся, опершись на стол, и обвел присутствующих затуманенным взглядом:

– Если други не возражают, быть посему.

Много, очень много воды утекло с тех пор. Но не могла она смыть из памяти людской слова воеводы, сказанные тогда на совете, почти обрекавшие на гибель единственного сына, надежду, опору…

Было это лета 1237, в месяце студене. Заканчивался для козельцев год, открывший счет кровавым столетиям унижений Русской земли.

Часть 1. Заря кровавая

Глава 1

…Год 1237 начинался как обычно и ничего особенного не сулил. Произошло, правда, знамение: «летящю по небеси до земли ярко кругу огнену, и остася по следу его знамение в образе змея великого, и стоя по небу с час дневной и разидося». Поговорили о нем – к беде, – да и забыли, поглощенные житейской суетой.

Березоль месяц выдался теплым. Снег сходил быстро, обнажая истосковавшуюся по солнечной ласке землю. Радовался люд, поглядывая на поголубевшее небо. Радовались весне и в хоромах князя Черниговского.

Михаила Всеволодовича Чермного потянуло на волю, в клубящиеся испариной поля, где он любил послушать многоголосицу пробуждающейся жизни. Князь приказал седлать коней.

Княгиня, проводив мужа, направилась в опочивальню, где ее ждали девки. Она лениво перевернулась на живот, и две крепкие коренастые служанки, не жалея рук, начали втирать ей заморские мази, предохраняющие, по уверениям негоциантов, от ожирения и делающие кожу упругой и гладкой, как у пятнадцатилетней персиянки.

– Жиреешь – стареешь, – говаривал один ее знакомый.

Она боялась потерять красоту тела, и гривен для сохранения молодости не жалела, как ни боялась порой адских мук.

Девки убрали прилипшие к потной спине княгини черные как смоль волосы и, разделив надвое, уложили вдоль тела.

– Седина не появилась? – не поднимая головы, спросила княгиня. Одна из девок стала прядь за прядью перебирать волосы.

– Нет, матушка княгиня. Разве что один волосочек. – Отделив от остальных, она поднесла его к глазам княгини.

– Да, и вправду бел, – после некоторого раздумья ответила та. – Выдерни его. – Она горестно вздохнула.

Девка дернула волосок. В ответ раздался слабый стон. Ладони снова заскользили по бархатистой смуглой коже – наследство далеких степных предков. А княгиня, довольная и разомлевшая, закрыла глаза и предалась ставшим привычными воспоминаниям… В ее видениях возникли такие желанные смеющиеся серые глаза. За ними вырисовалось и красивое тонкое лицо польского князя Мазовецкого. В ушах княгини зазвучал тихий вкрадчивый голос: «Княгиня, время не властно над тобой! Ты не меняешься и выглядишь как непорочная дева…»

За воспоминаниями княгиня не расслышала, как скрипнула дверь и в опочивальню легкой тенью проскользнула худая как жердь, сгорбленная Агриппина. Неслышно подбежала она к резной кровати и, захлебываясь словами, зашептала в затылок княгине: